Тася сидела неподалёку от меня. Она казалась счастливой. Я не глядел в её сторону.
Молодой поэт что-то вполголоса говорил ей. Он был в чуть залоснившемся пиджаке из дорогой материи. Из кармана торчала вторая пара очков. Его тонкое лицо выражало одновременно силу и неуверенность. Тасина сумочка висела на ручке его кресла.
В этот момент раздались аплодисменты. Я посмотрел туда, где возвышалась круглая эстрада. Но сцена была уже пуста.
-Юмор ледникового периода,- cказал Женя Рябов, убирая магниевую вспышку.
Речь шла о предыдущем выступлении.
Затем появилась толстая девушка с арфой. Она играла, широко расставив ноги. У неё было мрачное выражение лица.
Вдруг исчез поэт. Я хотел было развязно сесть на его место. Потом заметил на сиденье очки. Ещё через секунду выяснилось, что он уже на эстраде. И более того, читает, страдальчески морщась:
От всех невзгод мне остаётся имя,
От раны - вздох. И угли - дар костра.
Ещё мне остаётся - до утра
Бродить с дождём под окнами твоими...
Тася повернулась ко мне и неожиданно сказала:
-Дайте спички.
Спичек у меня не было. Тогда я почти закричал, обращаясь ко всем незнакомым людям доброй воли:
-Дайте спички!
Тася глядит на меня, а я повторяю:
-Сейчас...Сейчас...
А друзья уже протягивают мне спичечные коробки и зажигалки.
-Милый,- улыбнулась Тася,- что с вами? Я же здесь ради вас.
Тогда я зашептал, рассовывая спички по карманам:
-Правда? Это правда? Значит, я могу быть рядом с вами?
Тася кивнула.
-А этот?- спросил я, указывая на забытые очки.
-Он мой друг,- сказала Тася.
-Кто?-переспросил я.
-Друг.
Слово "друг" прозвучало чуть ли не как оскорбление.
Поэт кончил читать. Я как сумасшедший захлопал в ладоши. Кто-то даже обернулся в мою сторону.
Поэт возвратился к столу. У него было радостное, совершенно изменившееся от этого лицо. Он поклонился Тасе. Затем уселся на собственные очки. И горячо заговорил с аспирантом, который принёс два бокала вина.
-Да, но у Блока полностью отсутствовало чувство юмора,- шумел аспирант
Поэт отвечал:
-Куда важнее то, что этот маменькин сынок был дико педантичен...
Тася улыбалась поэту. Было видно, что стихи ей нравятся. Поэт казался взволнованным и одновременно равнодушным.
Я злился, что он не интересуется Тасей. Это меня каким-то образом унижало. И всё же я разглядывал его почти с любовью.
Он между тем приподнялся. Не глядя, вытащил из-под себя очки. Установил, что стёкла целы. Сел. Достал из кармана несколько помятых листков. Затем начал что-то писать, растерянно и слабо улыбаясь.
Над столиками поднимался ровный гул. Иногда в нём отчётливо проступал чей-то голос. То и дело раздавался звук передвигаемого стула. Доносилось позвякивание упавшего ножа.
Неподалёку от меня сидела девушка в бордовом платье. Я увидел жёлтые от никотина пальцы на ручке кресла. Вот она уронила столбик пепла на колени. Я с трудом отвёл глаза.
-Здравствуй, Тарзан!- сказала девушка.
Я молчал.
-Здравствуй, дитя природы!
Я заметил, что она совершенно пьяная.
-Как поживаешь, Тарзан? Где твои пампасы? Зачем ты их покинул?
Тася неожиданно и громко уточнила:
-Джунгли.
Видимо, она прислушивалась к этому разговору. Девушка враждебно посмотрела на Тасю и отвернулась.
Потом я услышал:
-Вот, например, Хемингуэй...
-Cредний писатель,-вставил Гольц.
-Какое свинство,- вдруг рассердился поэт.- Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно - взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены.
-Может, и Ремарк - хороший писатель?
-Конечно.
-И какой-нибудь Жюль Верн?
-Ещё бы.
-И этот? Как его? Майн Рид?
-Разумеется.
-А кто же тогда плохой?
-Да ты.
-Не ссорьтесь, - попросила Тася и взяла меня за руку.
-Что такое?- спрашиваю.
-Ничего. Идёмте танцевать.
Музыка как назло прекратилась. Но мы всё равно ушли.
Мы бродили по дворцовым коридорам. Сидели на мягких атласных диванах. Прикасались к бархатным шторам и золочёным лепным украшениям. Обычная наша жизнь была лишена всей этой роскоши, казавшейся театральной, предназначенной исключительно для счастливой минуты.
Некоторые двери были заперты, и это тоже вызывало ощущение счастья
Потом заиграла невидимая музыка. Девушка шагнула ко мне, и я положил ей руку на талию.
-Да обнимите же меня как следует, - заявила она, - вот так. Уже лучше. Мы не должны игнорировать сексуальную природу танца.
Я покраснел и говорю:
-Естественно...
О, если бы кто-нибудь меня толкнул! Я бы затеял драку. Меня увели бы дружинники. Я бы сидел в медпункте, где находится их пикет. Я бы спокойно давал показания и не краснел так мучительно.
Однако все как будто сговорились и не задевали меня. Да и в комнате мы были совершенно одни.
Тася была рядом. Потом ещё ближе. И я уже не мог говорить. А она продолжала:
-Допустим, вы танцуете с женщиной. Это не значит, что вы обязательно станете её любовником. Однако сама эта мысль не должна быть вам противна. Вам не противна эта мысль?
-Нет, что вы!- говорю, изнемогая от стыда.
Тут меня всё же задели. Вернее, я сам задел плечом какую-то бамбуковую ширму.
Музыка прекратилась. Я обнаружил, что стою в центре комнаты, под люстрой. Тася ждала меня у двери. Она была в каком-то светящемся платье.
Я задумался - могла ли она только что переодеться у всех на глазах? А может, она и раньше была в этом платье? Просто я не заметил?
Затем мы шли рядом по лестнице. Я долго искал алюминиевый номерок в раздевалке. За деревянным барьером женщины в синих халатах пили из термоса чай. У них были хмурые лица. Музыка сюда почти не доносилась.
Тася оделась и спрашивает:
-А где ваш плащ?
-Не знаю,- сказал я, - отсутствует...
Мы шли по выщербленным ступеням. Оказались в сыром и тёплом парке. В ночи сияли распахнутые окна дворца. Музыка теперь звучала отчётливо и громко. Музыка и свет как будто объединились в эту ночь против холодной тишины.
Мы обогнули пруд. Подошли к чугунной ограде. Остановились в зелёной тьме на краю парка. Я услышал:
-Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, всё будет очень просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым...
Мы подошли к автобусной остановке. Остановились под фонарём. Я заметил у себя на коленях пятна от мокрой травы. Пиджак был в глине. Я хотел свернуть его, но передумал и выбросил.
Тася спросила:
-Я аморальная, да? Это плохо?
-Нет, - говорю, - что ты! Это как раз хорошо!
Подошёл автобус. Оттуда выскочил мужчина с документами. На минуту исчез в фанерной будке.
Пожилая женщина в форменной шинели дремала у окна. На груди её висели катушки с розовыми и желтыми билетами.
Помню Тасино отражение в чёрном стекле напротив.
Это был лучший день моей жизни. Вернее - ночь. В город мы приехали к утру.