Ольге Прохоровой, а вернее, той маленькой девочке, которая в ней
Он пишет на титульном листе: "Посвящается моей сестре Мартине, которая
научила меня понимать, что такое маленькая девочка, и ее дочери Анне,
которая помогает мне это не забывать". Поль Фурнель - мальчик. Не понимаю.
Не понимаю.
Люша, кто нас выдал? Откуда он может знать, что можно раскрасить все лицо
маминой помадой, всунуть ноги в кедах в мамины вечерние туфли, выйти на
улицу и сказать: "Я буду идти и идти, пока у меня не вырастут груди"?
Откуда он знает, что толстая Жозиана подсовывала палец под бретельки наших
лифчиков и трогала так осторожно, так осторожно, что перед нашими взорами
открывалась геенна огненная? Откуда он знает, что однажды Софи рассказала
мне сказку о принце и спросила: "Если бы я была принцем, кого бы ты больше
любила, меня или свою маму?" - и я сказала "Маму", и тогда она выбрала
меня в подружки, меня, одну-единственную? Люша, он не мог этого знать
никак, никакая Мартина не могла ему рассказать, потому что маленькие
девочки никогда не заговаривают со взрослыми, а маленькие мальчики никогда
не понимают того, что им говорят.
Из двадцати рассказов о маленьких
девочках здесь только один неправда - про то, что Клементина из первого
рассказа пришла в город из пятого рассказа, вся в маминой помаде, в
вечерних туфлях поверх кед, и стала посреди города, и коллекционировала
стариков, а взрослые люди приходили и спрашивали, что с ней, и давали ей
попить, и даже позвали врача, а она только молчала и улыбалась, и тогда
взрослые люди ушли и оставили ее в покое! - Люша! Они никогда не оставили
бы ее в покое, они бы отобрали у нее всех стариков, унесли бы ее, смыли бы
мамину помаду, сняли бы вечерние туфли, учили бы ее, лечили бы ее, и
замучили бы ее насмерть, конечно, - я думаю, быстро, я думаю, за неделю
где-то. Но Люша! - ведь все остальное - правда, и если бы, скажи мне, тебе
было шесть там или пять лет и у тебя бы умерла мама, и ты пришла бы в
церковь и вдруг поняла, что твоя юбка может кружиться! - неужели ты не
вышла бы в центральный проход и не начала бы кружиться, кружиться,
кружиться, пока не взлетела бы? - я бы вышла, я бы начала.
Люша! - откуда он знает? Ты говорила ему что-нибудь? - я не говорила, я
даже не знаю, кто он, ну, в смысле, я знаю, что он француз, пишет
рассказики такие, рассказики, еще четыре сборника у него есть, но Люша! -
ему пятьдесят пять лет, кто ему рассказал?
Знаешь, они все об одном, эти рассказы, все об одном, если честно, - о
том, что маленькие девочки, единожды впившись, никогда не отпускают
ничего, - господи, ты когда-нибудь пыталась разомкнуть эти слабые
пальчики? - когда родишь дочку, попробуй, попробуй отобрать у нее игрушку,
надежду, жениха, мысли о смерти, - ты скорее увидишь кровь под крошечными
ноготками, чем разогнешь эти мягкие, эти липкие суставчики. Маленькие
девочки, они, может быть, и дышат тем же воздухом, что и мы, но, Люша, мне
кажется, что у них другой метаболизм, они вдыхают этот воздух и выдыхают
кислород вместе с углекислым газом, но зато усваивают полностью и
безотходно свинцовую пыль, стальную крошку, тяжелые соединения, трудные
словосочетания, тайные соития, и все это оседает у них в маленьких
косточках и в не по возрасту большом мозгу, чтобы превратиться в почву,
питательную среду, на которой вырастают три мысли: о теле, о власти, о
смерти.
Рассказы номер один, три, пять, восемь, девять, тринадцать, четырнадцать,
шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать - это рассказы о смерти, - и,
Люша, наверное, при такой пропорции было бы честно назвать этот сборник
сборником рассказов о смерти и о маленьких девочках, "Девочка и смерть",
например, да, как-то так, - но почему-то нельзя, - понимаешь, ни в одном
из этих рассказов, из этой кучи рассказов не умирают сами маленькие
девочки. Нам-то понятно, мы-то с тобой твердо знаем: маленькие девочки
бессмертны - вот посмотри, по сколько нам с тобой уже? - значит, маленькие
девочки не умирают, выживают, обрастают нами, там, внутри, сидят, никогда
не взрослеют, - а мы оттого стареем, что они переваривают нас, нашу плоть
и наши души, чтобы оставаться прекрасными, сильными, бессмертными
маленькими девочками, и потом, когда к губам нашим прикладывают зеркало, и
на нем ничего не видно, - это просто значит, что маленькая девочка взяла,
что могла, и ушла обрастать кем-нибудь другим, - медленно, постепенно.
Помнишь всех этих маленьких девочек, которых приводили вдруг к нам в
садик, в школу - из ниоткуда, и говорили: "Она приехала из другого
города", - что-то такое? Мы-то знали, откуда они взялись, мы сами так
приехали не раз, и не два, и не три "из другого города", но мы никогда не
заговаривали со взрослыми людьми, а маленькие мальчики ничего никогда не
понимали, и тайна маленьких девочек оставалась с нами, маленькими
девочками, мы тяжелыми мешочками лежали в кроватках в тихий час, мылись в
залитой солнцем летней душевой, хорошо кушали кашу, вермишель с молоком,
суп, курицу, просили добавку хлеба, съедали яблоко, боялись смерти,
обрастали. Так вот, видишь ли, он откуда-то знает, что маленькие девочки
бессмертны, этот Поль Фурнель, - двенадцать рассказов, и ни в одном не
умирает маленькая девочка, - ни в одном! - а смерть только ходит рядом,
только облизывается, подкидывает приманки, дает знаки, - мертвая мама,
мертвая кукла, мертвая дама, мертвая птица, мертвая ветка, мертвая кошка,
- учит, учит маленьких девочек бояться, учит их прятаться в нас и
обрастать нами, - кто рассказал ему, Люша?
Рассказы номер шесть, семь, десять, двенадцать, двадцать - это рассказы о
власти, о маленьких девочках и их власти над маленькими девочками, и над
маленькими мальчиками, и над голубями, и над господом, и над нами с тобой.
При такой пропорции, Люша, было бы уместно назвать эту книгу - книгой о
власти и смерти, о власти смерти или о власти над смертью, и все это -
применительно к маленьким девочкам, - но, Люша, мы же понимаем, что нет
ничего такого, что вся их власть заключается в припухлости потных
кулачков, открытости розоватых глаз, приторности маленьких платьиц, - он,
кстати, пишет, Люша, про таких девочек, которых теперь нет, - у них есть
оборки, у них есть передники, - как у нас были, как у нас, пока мы не
обросли.
Он пишет, что каждый день Магали из двенадцатого рассказа
приходит в парк из третьего рассказа с пакетом хлебных крошек и
прикармливает голубей и что, пока они собираются, она кидает крошки все
ближе, ближе, ближе к своим ногам, и голуби, забываясь от жадности,
подступают к ее туфлям вплотную - и тогда Магали изо всех сил бросается
вперед и топает, топает, топает... Люша! Эти голуби до сих пор живут у
меня внутри, и вот когда она топает там, в третьем рассказе, я тут, в
одиннадцатом рассказе, начинаю немедленно умирать и оказываюсь в первом
рассказе, - и это так больно, Люша, - и как он узнал об этом?
Рассказы номер два, четыре, пятнадцать - это рассказы о теле, при такой
пропорции надо бы вообще не говорить о теле, но вот странный эффект - пока
я не начала их считать, мне, Люша, казалось, что вся эта книга, все
двадцать текстов - они о теле, о теле, о теле. Может быть, потому, что мы,
маленькие девочки, с таким трудом вмещаемся в него, так мучительно его
дрессируем, так подробно его изучаем, так сложно выкарабкиваемся из него,
когда к нашим губам прикладывают зеркало - и на нем ничего не видно, что
мне кажется, будто все, касающееся маленьких девочек, - даже смерть, даже
власть - все это только о теле, о теле?
Понимаешь ли, - я знаю, ты
понимаешь, - он пишет тут, что мы, маленькие девочки, хотим, чтобы у нас
выросли груди, ждем, когда у нас вырастут груди, пугаемся, когда у нас
вырастают груди, а потом - и вот это, вот это откуда он знает, Люша, а? -
об этом никто не писал никому, никто, никогда! - Люша, мы забываем, что у
нас выросли груди, мы забываем за год, мы перестаем гордиться своим
лифчиком, мы перестаем пугаться, когда нас задевают случайно, - в душе, в
метро, в школьной раздевалке, в постели - Люша, мы привыкаем к ней, и это
значит: все. Мы обросли. Мы, маленькая девочка, обросли нами, большой
тетей, и теперь можно - что? Жить дальше, да, жить дальше. Откуда он
знает, Люша?
Там есть еще рассказы номер одиннадцать и семнадцать - но я о них сейчас
не буду, мне очень больно. Да и не важно, что в них, совсем не важно,
потому что главную мысль мою, то, зачем я все тебе это говорю, Люша, они
никак не отменяют. Собственно, я хочу сказать тебе, что, -
Маленькие девочки носят те же лифчики, что и мы. Это страшно, Люша.
© Линор Горалик