Я пишу этот рассказ мёртвая. Мою душу потихоньку порешили. Я стала холодной, чёрствой, апатичной куклой, как и все мои убийцы. Да, их было несколько, и каждому хочется сказать "спасибо". Они совместными усилиями адаптировали меня к этой жизни, такой непростой и такой недоброй. Я поплатилась за это малюсенькой издержкой: я перестала радоваться. Я уже не могу быть счастливой по прежнему варианту, потому что у меня атрофированы те органы, которыми любят, радуются и летают. А быть счастливой от коммунально-бытовых поводов я ещё не научилась и, наверное, никогда не научусь. Но всё равно  большое всем им спасибо. Приняли во мне участие. А могли бы просто пройти мимо, даже не пнув ногой. Отзывчивые люди.
Глава самая первая.
Мама.
В моей семье быть эмоциональной было сложно. На эмоции имела право только мать. Она честно пользовалась этим правом, и при отсутствии свидетелей срывалась на мне по полной. Кроме того, она всю жизнь весьма эмоционально играла роль жертвы: перед мужем, перед своей мамой, перед детьми, а также на работе и вообще в социуме. Она, кроме того, не пресекала, а даже поощряла моральное истязание за столом старшими детьми младших, не понимающих ещё иронии, не знающих законов взрослого спора и принимающих мир за чистую монету. Возможно, это закаляло, но так хотелось положиться на близкого человека, так хотелось верить, что мама тебя никогда не бросит, не предаст, ни во имя истины, ни во имя чего-то ещё. А это ощущение у меня так никогда и не появилось благодаря таким вот методам "закалки". Я выбегала из кухни в слезах, слыша брошенное мамой мне вдогонку:"Психопатка!"или "истеричка!". Позднее эту практику она хотела повторить и с внучкой, моей племянницей, начала было и на неё наматывать металлические нити своих неврозов, но я стояла за Машку грудью. Не как за ребёнка, не как за дочь моей сестры, а как за повторение маленькой себя. Во время таких стычек я одёргивала мать, а она орала мне:"Ты роняешь мой авторитет! Ты лезешь не в своё дело!", но я была тверда и уже независима от неё той независимостью понявшего всё человека, которую она никак не могла понять, но интуитивно чувствовала. Я, кстати, тоже не могла знать раньше, что методы воспитания не должны включать в себя унижение и нервные срывы воспитателя и воспитуемого, но всё же противостояла этому подходу. Начинала спорить, "огрызаться", ставить мать на место. Всё это в комплексе называлось моей семьёй "довести мать до слёз". В общем, в своей семье я чувствовала себя чужой. С подачи любящей мамы, ни разу толком не похвалившей и не приласкавшей меня.
Несмотря на это и даже вопреки этому, я выросла просто натянутой струной: я стала очень эмоциональной, не расплескала детской непосредственности (наверное, потому, что хранила её в закрытой от семьи фляжке) и всегда была готова к душевному контакту.
Глава вторая.
Юра.
Мой первый серьёзный ухажёр и, по совместительству, первый мужчина внёс огромный вклад в убийство моих порывов, который нельзя недооценить.
Я летела к нему и летала при нём, я восторженно ловила его слова и преданно заглядывала в глаза, не замечая, что они пустые. Я была верной собакой и от всей собачьей души виляла хвостом. Я прощала ему очень многое и очень долго, а он воспринимал мои прощения как очередные свои победы и только крепче вонзал шпоры в мои бока.
В ту ночь, когда я "стала женщиной" (намеренно ставлю кавычки), он бесстрастно выполнил свою миссию и через пять минут вовсю храпел, отвернувшись к стене. А я плакала ночь напролёт от дикой боли, от ощущения ненужности и непричастности. Это был первый ножевой удар. Но рана быстро зарубцевалась на здоровом ещё теле моей души, и всё поехало дальше. А дальше появился полный джентльменский набор: от 3-4-часовых опозданий и последующего недоумения:"Ты что, обиделась?", до разговоров только на коммунально-бытовые темы, до полного меня игнорирования и до "Отстань, я спать хочу!". Я видела чёрствое, жестокое, себялюбивое, скупое, ленивое, лживое, асексуальное существо, которое вовсю пользовалось мной, и была настолько предана ему, что прожила в режиме постоянного ползания на животе и целования сапог целых полтора года.
При разрыве я рыдала как человек, потерявший разом всех близких, и верила его слезам и его словам, не умея тогда ещё отличить плач по любимому себе от горя потери любимой женщины. Дёргалась месяц-другой, потом прозрела. Поставила жирную точку.
В итоге я стала гораздо спокойнее, однако мысль о том, что человека можно перекормить своей любовью, по-прежнему казалась мне кощунственной.
Глава третья.
Разные.
Считается, что жертва сама провоцирует насильника даже не поведением, не поступками, а просто заложенной психологией жертвы.
Наверное, на мне было написано огромными буквами, что я альтруистична, жертвенна и что на шее у меня очень удобно.
Был один замечательный парень. В глазах его светилась такая искренность, доброта и простота, что это покупало с потрохами. Он методично очаровывал то разговорами ( и только!) до утра, то охапкой сирени, то смешными ассоциациями, то искренним своим взглядом, то выворачиванием моей души наизнанку ( я ещё не понимала, что за этим, кроме интереса к моей личности, может стоять и желание найти больные точки, и простое любопытство "а что внутри этой коробочки?", и ещё чёрт знает что), то жадными поцелуями на фоне фригидного Юры.
В общем, почти. Почти попалась. Только случайно обратила внимание на ма-аленькую деталь его биографии: мальчика бросила девочка ради другого мальчика. И теперь он вернул бы веру в себя, ежели бы другая девочка, в особенности такая недоступная, бросила или хотя бы изменила своему мальчику с ним. Это первый момент. Второй состоял в неумеренном блеске искренних глаз при вести о том, что мой папа -большой начальник в области его профессиональной деятельности. Это его сгубило. Придравшись к какой-то пустяковине, я устроила сцену "Ах ты, подонок, обидел деточку!" и, чувствуя облегчение, закрыла за ним дверь. Самое обидное, что он не пытался вернуться, потому что я была готова на всё закрыть глаза, всё простить и по привычке терпеть дальше. Я уже подсела на пинки и побои, на роль прислуги и бессловесного фона.
Другой товарищ сначала просто был в восторге от моей внешности. Но потом просёк мою болезнь и, нажав на нужные кнопки, попользовался мной в качестве вещества, повышающего самооценку и оценку окружающих, так сказать, социальный статус. Однако я стала это замечать и аккуратно отползать в окопы. Мягко и плавно я исчезла из его жизни, понимая, что резкие разборки могут быть очень обманчивы, а вид плачущего мужчины очень впечатляет.
Далее были вообще типичные случаи пользования одним человеком другого, о которых не стоит даже упоминать. То, что кто-то кем-то пользуется, в принципе нормально и неизбежно. Но когда у одного партнёра кроме "Дай!" в лексиконе и душе ничего нет, а другой лезет в отношения с обнажённым сердцем, голыми проводами нервов и огромной невостребованностью в душе, то этот второй ничего не приобретёт, кроме невроза и разочарования в людях.
По-моему, так.
Глава четвёртая.
Муж.
На фоне всех своих предшественников выглядел как спасительный круг, предел мечтаний и герой-любовник одновременно. С интересом слушал, залезал в душу (чтобы произвести впечатление), был страстен (после долгого поста все набрасываются на еду) и романтичен (поначалу, как и полагается). В отличие от Юры, пунктуален и предупредителен. Не хамоват, не глуп, не самовлюблён, не страшен, не жалок, - словом, он производил впечатление. Поскольку старался его произвести. Зачем уж я ему была так сильно нужна, не знаю, но до свадьбы он дотянул с блеском. Правда, совершенно спокойно переехал к моим родителям и так же спокойно жил на их деньги, изредка покупая какие-то шалости типа тортика или пакета сока. Это не насторожило, хотя, наверное, должно было. Паразитарная сущность данного героя во всём великолепии проявилась после свадьбы. Я, уже издёрганная подобным типом отношений, стала сопротивляться. Начались стычки, скандалы, разборки. У этого человека была удивительно удобная модель семьи: вечно уставший владыка-муж приходит домой, все играют пьесу "здравствуйте, ваше уставшее Величество!" и отползают по своим норам, не отсвечивая и не раздражая. По щелчку пальцев все бросаются к его ногам и слушают про его беды и его радости, попутно выполняя все прихоти.
И он то ли не понял, кого на роль партнёра выбрал, то ли надеялся задавить меня и сплющить под этот стандарт, не знаю точно. Он, на самом деле, не так прост, как мне показалось сразу. Я вообще не могу понять, на что он рассчитывал, взяв в жёны человека, противоположного ему по духу, по убеждениям, по эмоциональности, по способу решать проблемы и даже, по-моему, по способу дыхания, питания и размножения. Я, по крайней мере, была твёрдо убеждена, что тот человек, с которым я живу год под одной крышей, и есть мой будущий муж. Однако в том, что мой муж - это тот самый человек, с которым я жила до свадьбы, я уже не была уверена.
Вообще за время наших "разборов полётов" он не признал за собой ни одного неверного шага, ни одного неправильного вздоха, назвал все мои выводы голословными, все проблемы надуманными, но зато я узнала, что я: висну на нём, требую к себе постоянного внимания, сижу дома и ничего не делаю, а потом лезу к уставшему человеку, только и делаю, что порчу ему нервы, постоянно выступаю, предъявляю претензии, провоцирую скандалы, пытаюсь перекроить его на свой вкус, со мной нельзя спокойно почитать книгу или посмотреть телевизор, со мной вообще очень тяжело жить под одной крышей. В общем, бедный-бедный Вова.
Бедный Вова не принимал к сведению ни одно критическое заявление, зато диктовал свои. Бедный Вова не желал ничего делать по дому, зато не понимал моей усталости "от ничегонеделанья". Бедный Вова спокойненько получал свою зарплату в 150 долларов, которую я никогда в глаза ни видела, и жил на деньги моего папы, при этом отказывая мне в 200 рублях на моё увлечение и не вложив ни цента в моё свадебное платье (пришлось вложить карманные и занять у подруги!). Бедный Вова привозил свою дочь от первого брака, неуправляемого волчонка, в дом моих родителей и сдавал её под мою опеку, не подходя к ребёнку и не поиграв с ним в моём присутствии ни в одну игру, не прочитав ни одной сказки. Делал вид образцового отца. Бедный Вова держал меня на сексуальном самообслуживании неделями, ни разу не поинтересовавшись, не хочется ли мне чего, при этом устраивал целые спектакли по факту моих отказов от близости. Бедный Вова кричал про яркую помаду, "проститутский" лак на ногтях, короткие стрижки, крашеные волосы и при этом сам одевал чёрные носки под бежевые сандалии, ботинки со спортивными штанами, носил вечно отросшую стрижку и неопрятно висящий живот. Не взирая на моё отношение ко всему вышеперечисленному. Бедный Вова мог часами читать книгу про Примакова и обижался на моё чтение журнала во время его присутствия в комнате. Бедный Вова считал своих друзей идеальными, к моим не ездил и постепенно отвадил меня от них. Бедный Вова доказывал свою правоту жёстко и не аргументированно, но в полной уверенности, что мои источники лгут, а у него-монополия на истину. Бедный Вова умирал от давления 130/85, а на замеренное тут же моё 78/40 при пульсе 120 пожимал плечами и безучастно цедил:"Я вообще не знаю, как ты с таким живёшь…" Бедный Вова обижался, если его не встречали у двери, и не подумал встретить меня у метро, когда я поздно возвращалась домой. Бедный Вова говорил дежурные слова всем вокруг, начиная от тостов и заканчивая телефонными разговорами. Бедный Вова острил заученными шутками и жил по плану. Он стремительно приближался к образу своего отца, диванного животного с титулом "главы семьи", отсутствием такта, понимания, интеллекта, но хорошей памятью, нажимом и набором клише на все случаи жизни.
Это была бы нормальная семья с мужем-рабовладельцем и задолбанной женой, скачущей вокруг его комплексов с энергией новоиспечённой мамаши. Только меня такой вариант, вариант сожительства двух чужих друг другу людей, тянущих одеяло на себя и связанных общим бытом, очень не устраивал. Я бы даже сказала, не устраивал вообще. Я билась за свой брак со своим же собственным мужем до потери интереса и к мужу, и к браку. Я устала, сложила крылышки и пошла искать комфортную замену. В корыстной надежде погреться. Но с неперебитым пока ещё желанием давать в ответ. Но теперь уже только в ответ.
Глава пятая.
Не муж.
Не муж оказался умным, тонким, взрослым человеком с детской убеждённостью, что жалобами и упрёками можно заставить любить себя ещё сильнее. Он изголодался, как и я, в минусовом семейном климате по любви, ласке, пониманию, но не понимал, что нельзя заставить человека относиться к тебе нежнее и трепетнее, что это ведёт как раз к обратному результату. Он называл меня сухарём, у которого не выпросишь ласкового слова, и был недалёк от истины. Я действительно стала такой. Только мы по-разному понимали причины моего состояния: он думал, что я отношусь так лично к нему, либо я вообще сволочь, и не знал, что я умерла. Он, как ребёнок смертельно больной матери, не понимал её агонии и пытался расшевелить, растолкать, плакал и взывал к её чувствам. Он не понимал, что она умирает. Что она не может ответить ему, хотя очень хочет…
Вместо эпилога.
После того, как ряд людей ходил по моей душе без сменной обуви, после того, как меня имели, честно глядя в мои широко распахнутые глаза, я имею совершенно расшатанные нервы, жуткую апатию и неверие во все идеалы, что у меня были. Я напоминаю фантик от конфеты, свёрнутый по её форме, но без содержимого внутри.
И всё бы ничего, внешне все одинаковы, и большинству нужны именно красивые бумажки, но я очень боюсь, что встречу человека, которому будет нужна конфета, а не обёртка. И что он развернёт бумажку - а внутри пустота. И разочарованно бросит эту обёртку на пол и, как многие, просто пройдёт по ней ногами, не поверив, что она живая.
И он будет прав: она - мёртвая.
-Иду-у! - кричу я из кухни, вставляя ноги в тапочки. Кого это чёрт принёс,
когда у меня такое жуткое настроение? Открываю дверь, и ноги подгибаются. Он
всё такой же. Красивый, изящно одетый и чуточку самоуверенный. Но это ведь
только чуточку:
- Привет, - грустно улыбнувшись, он протягивает мне букет белых роз с
еловыми ветками: всегда был оригиналом.
-Спасибо. Проходи.
Он снимает пальто и ботинки и проходит в комнату. Я поправляю цветок в вазе
и, взглянув на гостя, невольно роняю:
-А ты всё тот же Серж из десятого "А". Хотя нет, что-то в тебе всё же
изменилось. Не могу уловить -что.
-А ты изменилась. Похорошела. Хотя мне всегда казалось, что тебе уже некуда.
Я опускаю глаза и улыбаюсь.
-Ну, как ты? Рассказывай! -он усаживается поудобнее. - Только не заставляй
меня слишком ревновать.
- Да как я? Чуть лучше, чем ожидалось, чуть хуже, чем мечталось. Вполне
обыкновенная совковая жизнь вполне обыкновенной женщины.
-Ну-ну, так уж и обыкновенной! А ты всё-таки пошла на юридический?
-Да, стала богатой канцелярской крысой.
-До замужества. Потом найдёшь себе красавца с яхтой и счётом на десять нулей
и будешь примерной женой. Для девушки ведь главное - удачно выйти замуж.
- Да, наверное: - я вспоминаю, какие планы мы строили тогда, столько лет
назад. Наша первая ночь. Первое свидание, первое знакомство. Первая любовь.
Настоящая любовь, потому что сейчас у меня сжимается сердце от того, что он
рядом. Оттого, что разыскал меня в этой огромной Москве. Оттого, что всё это
долгое время я думала о нём. Оттого, что за это время у меня не было ни
одного серьёзного романа, поскольку каждого очередного претендента я
сравнивала с Серёжкой или, как я называла его тогда на итальянский манер,
Серджио, и сравнение было всегда в пользу последнего. Оттого, что судьба
развела нас на столько лет и неизвестно, насколько разведёт теперь. Оттого,
что несмотря на всё, что было между нами, мы ведём себя как чужие. Оттого,
что я хотела бы сейчас закрыть дверь изнутри, а ключи выбросить в окно.
Оттого, что:
- По какому же ты случаю в Первопрестольной?
-Исключительно ради тебя. Ну и так, по мелочам, жена просила.
- Жена?!
- Ах да, ты ведь не знаешь. Я женат. Помнишь Люду Серову?
- Из параллельного?
- Да, мы поженились в марте следующего года после выпуска.
Я вспоминаю Людку. Да, она полностью отвечала своей фамилии. Серость высшего
качества. Добродетельная серость. Значит, не по залёту. Тогда - по любви?
Любви к ней? Как же это? А я?! "А я?"- вертится у меня на языке, и в глазах,
вероятно, читается растерянность, так как Серёжка объясняет:
- У неё умерла мама. Ей: ей было тяжело одной. И она переехала жить к нам,
ты же знаешь, наши матери дружили:
- Ты счастлив? ? прерываю я его оправдания.
- Счастлив?: да, наверное. Наверное, это и есть счастье, да, пожалуй,
счастлив. У меня есть работа, жена и рыбки. Помнишь, те рыбки в зоомагазине?
Мы тогда говорили, что для счастья они обязательно нужны. Тогда родители
были против, а сейчас мы живём отдельно, и я купил рыбок. Когда смотрю на
них, вспоминаю о тебе: Смешные мы были, правда? Безрассудные. Сбегали в лес
на несколько дней, строили планы на десять лет вперёд: - он улыбается. -Ну,
а ты замуж не собираешься? Поди каждый день по три предложения отклоняешь!
- По два, не преувеличивай! - я выдавливаю из себя улыбку.
- Ну, наверное, мне пора.
- Останься:
-Нет-нет, мне надо ещё забежать к Светлову, он в Митино живёт, не успею
добраться.
- Ты ещё зайдёшь?
- Нет, извини. Завтра в шесть самолёт, теперь только в следующий раз. Как
буду в Москве - зайду, ладно?
- Да: я буду рада, - я чмокаю его в щёку, - счастливо. Привет Людмиле.
- Хорошо, - расплывается он в улыбке, -обязательно передам. Она от тебя в
восторге. Ещё со школы. Ну ладно, пока.
Я закрываю дверь и подхожу к окну. Вижу, как он выходит из подъезда и
летящей, как всегда, походкой удаляется в сторону автобусной остановки и
другой жизни.
А у меня счастья нет. Теперь я знаю, почему. Я не купила рыбок.
2.12.95.
В лифт мы едва втиснулись, поскольку там была баба с авоськами и коробками,
ещё одна с коляской и малышня. Ехать недолго - всего до пятого этажа, но я
пожалела об этом. Никогда ещё мы не были прижаты друг к другу так плотно и в
то же время мягко. Я впервые с такой яркостью почувствовала его мужскую
силу, его аромат:впрочем, это всего лишь "Деним", тысячи, сотни тысяч мужчин
им пользуются. И всё же, мне не нужны эти сотни тысяч, рядом со мной стоит
один. Мой. И в данный момент мы с ним - одно целое. Вдруг я чувствую: что-то
не так, единство будто теряется, и, посмотрев в его глаза, всё понимаю. Он
тяжело дышит и краснеет настолько по-детски, что мне становится смешно.
Двери открываются, и мы вываливаемся на площадку. Я торопливо открываю
дверь, мы заходим в пустую квартиру. Расстёгивая пряжки на босоножках,
истомлённо жду продолжения. Он натянуто выдыхает:
-Прости, я не контролировал себя.
Это действует, как ожог маслом. Ах так, вот оно что! Значит, меня можно
хотеть только несознательно, бесконтрольно, не подключая мозги и чувства!
Вроде как пьяному: бездумно, бездушно, бессвязно. Всё равно - кого. Ну что
ж, я и не претендую: Не претендую, но завожусь:
-Как: как ты можешь так: тебе нужно себя контролировать всегда, ежесекундно,
да? Ты постоянно анализируешь, разбираешь по кускам свои мысли и чувства?
Это твоя жизненная потребность - быть себе и врачом, и матерью, и
товарищеским судом? Ты мог бы не извиняться, ты ведь не хотел меня. Это сила
трения хотела, а ты, ты - нет. Будь на моём месте бревно, реакция была бы
идентичной!
-Нет, ты не права, зачем ты так?..
-Если бы ты хотел, ты бы занялся со мной любовью, нет, сексом, нет, овладел
бы мной, трахнул бы меня прямо здесь, на ковре! Но нет же, ты извиняешься!
Конечно, где мне! Я ведь недостойна того, чтобы меня трахало его величество!
У меня скоро комплексы разовьются. Ты ведь даже целуешься сосредоточенно,
будто котлету жуёшь! Нет, рыбу. С костями. Подавиться боишься. Каждый
поцелуй я выуживаю, выпрашиваю, выклянчиваю, как сирота краюху! Я не знаю,
на какой телеге к тебе подъехать, чтобы потанцевать с тобой, побыть в твоих
объятиях подольше. Я чувствую себя идиоткой, озабоченной! Впрочем, если бы
весь мир вдруг перевернулся вверх ногами, и у нас дошло бы вдруг до этого, я
не знаю, согласилась бы я или нет. Я боюсь заниматься с тобой любовью.
Боюсь, слышишь?! Потому что, если буду делать то, что мне хочется, ты
посчитаешь меня шлюхой, а бревном я лежать не могу! Я живая, понимаешь?! Я
человек, я женщина, прежде всего! Я хочу ласки, хочу тепла, нежности!
Страсти! Я хочу их дарить! Пойми же ты, анализатор!.. Но я не могу позволить
себе быть шлюхой в твоих глазах. Я люблю тебя: - я оседаю по стенке и
стараюсь сдержать слёзы.-Я не могу так больше: Надо что-то делать, что-то
менять. Я больше так не могу:
Он молчит, уставившись в пол остекленевшими глазами. Я быстро вытираю слёзы
и продолжаю, сидя на корточках и глядя уже не на него, а в никуда:
-Твоя показная гордость, твоя самоуверенность ни к чему. У тебя комплексы.
Ты пуритански воспитан. Это единственное объяснение, которое я могу
подобрать. Я не могу заставить себя верить в то, что человек, которого я так
долго люблю, просто глыба льда массой шестьдесят с чем-то килограммов. Не
могу, не верю:
Через некоторое время он, словно очнувшись, тихо говорит:
-Я думаю, мне лучше уйти.
-Уходи: - я продолжаю сидеть на корточках и неподвижным взглядом сверлить
пол в районе его ботинок в надежде, что они задымятся, - Иди:
Часа три я лежу на диване, не шелохнувшись. После этого встаю, беру записную
книжку со стихами и без черновика записываю:
У тебя есть такая привычка -
Всё и вся разлагать, разбирать,
Раскрутить, развинтить на частички
И собрать, -чтобы только понять.
На кусочки, слова и моменты
Ты любовь мою не разбирай.
Разложив её на компоненты,
Не смешаешь в одно, так и знай.
Не смешать, не сложить и не склеить,
Не построить из разных кусков.
Несбираема, что ж тут поделать,
Эта хрупкая штука любовь.
Потом я стелю чистое постельное бельё, поправляю подушку и открываю
форточку. Беру с полки самый красивый бюстгальтер, тонкие трусики, чулки в
упаковке с потасканного вида топ-моделькой и иду в ванную. Вдоволь
понежившись под горячими струями, одеваю бельё, облегающее бордовое платье,
туфли на шпильках. Мажу духами виски, шею и запястья, подхожу к зеркалу. На
меня смотрит такое, что я чуть не вскрикнула. По сравнению со мной Фредди
Крюгер -герой из детской телепередачки. Я рисую себе большие глаза, длинные
ресницы, лёгкий румянец, выразительные губы и ухмыляюсь: хороша картинка.
Причесавшись, я сажусь в кресло у телефона и набираю давно забытый номер.
- Йес, - мягко, по-кошачьи, раздаётся в трубке и нараспев уточняется: - Я у
телефона.
- Женик, это Иринка. Ты свободен?
-Как птис-са, а что, у тебя пожар? Или, вполне возможно, наводнение? Слишком
уж экстренно ты обо мне вспомнила.
-Я жду тебя. Приезжай, -я кладу трубку, зная, что повторного звонка не
будет. Он всё понял. Звонка действительно нет. Я отключаю телефон,
задёргиваю шторы в своей комнате, вешаю в ванную чистое полотенце.
Открываю дверь и принимаю томный поцелуй и букет роз, абсолютно точно
повторяющих цвет моего платья.
-Угадал! - он расплывается в улыбке, но, взглянув в мои глаза, продолжает: -
Тебе плохо?
-Всё в порядке. Что будешь пить: вино, коньяк, мартини, просто кофе?
-Спасибо, ничего.
-Хорошего обчества человека завсегда видно: он не ест, а сыт, - цитирую я
Гоголя, и мы оба смеёмся. Он подходит ближе и молча обнимает меня.
- Полотенце в ванной. Прими душ.
Когда всё закончилось, и он умиротворённо засопел рядом, повернувшись набок,
я встала и прошла в кухню.
Нервно достаю пачку сигарет и пытаюсь успокоиться. Меня трясёт: Тонким слоем
распределяю пепел по столу и вывожу розовым ногтем: Ш Л Ю Х, букву А не
успеваю, посольку раздаётся звонок в дверь. Я запахиваю халат, вставляю ноги
в ночные туфли и на автопилоте иду открывать. На ходу облизываю полустёртые
остатки стойкой помады, привожу в божеский вид спутанные волосы. На пороге
стоит Андрей. Открывает рот, намереваясь сказать заранее приготовленную
фразу, но застывает, молча меня разглядывая. Я прислоняюсь к косяку и,
выжидающе уставившись на него, пытаюсь успокоиться.
-Мы были не правы. Забудем это: Ты странно выглядишь. Что-то случилось?
-Ты был не прав. Я была права. Я ни-ког-да ничего не забываю. Я странно
выгляжу? Не думаю. Все потаскухи так выглядят. Они все на одно лицо. Ничего
не случилось. Ничего не могло случиться. Просто жизнь: жизнь, знаешь ли,
такая штука:
-Прекрати! Что с тобой? Что ты несёшь?
-Я не несу, я излагаю. Со мной ничего, я же уже сказала тебе: - тут из
комнаты вываливается обёрнутый простынёй Женик и вкрадчиво интересуется:
-Ириш, ты не помнишь, где моя рубашка?
-На пианино. Соберёшься - и домой: убирайтесь оба. К чёрту! - я, хлопнув
дверью ванной, оставляю их и слышу последнюю женькину фразу:
- Непредсказуемая женщина!
Утром я набираю номер приятельницы, дабы поздравить её с именинами, и, после
непрерывного её щебетания в течение двадцати минут, облегчённо вешаю трубку,
но тут же раздаётся звонок.
-Да?
-Это я. Ира, я: в общем, я думаю, после вчерашнего между нами всё кончено.
Останемся друзьями.
-Пустота безгранична, Андрюш. Она не может кончиться. Между нами никогда
ничего не было. Моя бесполезная любовь и твои выжатые поцелуи в счёт не
идут. А остаться друзьями хотят люди, которые никогда ими не были. Пусто,
Андрюш, всё пусто, между нами пустота, везде пустота: Бывай:
- Подожди! - судорожно кричит он в трубку, и я морщусь, -Подожди! Я: мне
кажется, я люблю тебя.
-Кушай лучше. И не переутомляйся. Тогда тебе ничего не будет казаться. Тем
более, такой кошмар. Впрочем, чего я тебе говорю, ты и сам всё знаешь. У
тебя всё под контролем:
-Ира! Я: -но я вешаю трубку, выдёргиваю провод телефона из розетки и, одев
наушники, с упоением подпеваю "Агате Кристи":
" Но я устал, окончен бой. Беру портвейн. Иду домой."